Свое время - Страница 97

Стараюсь слушать внимательно, сосредоточиться, вникнуть. Уже не улавливаю, о чем и с кем беседует сейчас Игар. Но он тоже здесь. Со мною — здесь и сейчас. Чувствую бедром его колено, этого достаточно.

— Вы не согласны со мной?

— Нет, почему… Я просто…

— Я спрашиваю вас как гостью, — требовательные нотки в голосе. — На задворках Эжена Крамера либо поносят, либо замалчивают. Хотелось бы услышать, что вы…

— Я ничего, — улыбаюсь женственному юноше, или наоборот, не знаю; возможно из-за этого незнания улыбка получается жалкой. — Замалчивали, наверное. Ничего не могу сказать.

— И вам даже неинтересно! — обвиняет она, и тут я уверяюсь, что все-таки беседую с девушкой. — Вы не хотите об этом поговорить? Ради роскоши человеческого общения?!

Какие красивые, правильные слова. Но в интонациях сквозит какое-то недоразумение, зародыш беспричинного конфликта, и надо его сгладить прямо сейчас.

— Нет, почему… Конечно, хочу! Мне очень интересно. Расскажите, пожалуйста.

Она улыбается; мельком замечаю, что у нее странные зубы, остренькие клычки сразу после пары резцов. И начинает широко, словно забрасывает крупноячеистую веерную сеть:

— Эжен Вульфович Крамер родился в минус тридцать третьем году Мира-коммуны…

Невольно перебиваю:

— У вас тут свое летоисчисление?

— Ну разумеется. Должен же он был как-то обозначить наше время. А вы считаете, не стоило этого делать? Может быть, вам кажется претенциозным брать в качестве точки отсчета собственный день рождения? Ваша пропаганда…

В чистом голосе растет обвинение, и я спешу оправдаться, хоть и сама не понимаю пока в чем:

— Нет, я даже не зна…

— А основные положения назвать можете? — экзаменующе спрашивает она. — Прежде чем осмеивать и опровергать?!

— Я не…

— Хроноатомизация человечества — путь в никуда, — чеканит девушка. — Разрыв социальных связей ведет к упадку цивилизации. Перманентное состояние одиночества — к духовной деградации. В единстве наша сила. Возьмемся за руки, друзья, чтоб не пропасть поодиночке!

Ее лицо светлеет, и даже на круглых стеклах очков вспыхивают блики. Она улыбается своей странной улыбкой:

— Разве не прекрасно?

Я соглашаюсь:

— Прекрасно.

И вдруг рот собеседницы искажается в гримасе возмущения и гнева:

— Кто вас учил бездумно поддакивать?! Там, на ваших драных задворках?!

Ее пальцы когтями впиваются в мое плечо; рванувшись, я высвобождаюсь, понимая, что это не больше чем на мгновение, и в панике оборачиваюсь, ища поддержки, союза, хоть какой-то зацепки в непостижимом происходящем: Игар?!

— А что я такого сказал?! — кричит он.

Кричит не мне, он вообще уже не со мной, он вскочил, выставив перед собой стиснутые, какие-то судорожные, жалкие кулаки; а веснушчатый парень, оказавшийся выше него на полторы головы, нависает над ним:

— Повтори! Повтори, что ты сказал!..

— Что меня не вставляет от пирсинга и прочих подобных шняг, — запальчиво, но все-таки мямлит Игар. — Ну не знаю… Кого-то, может быть, и вставляет, я что, против? Я кому-то запрещаю?

— Да кто ты такой, чтобы мне запрещать?!

— Дай вам волю, вы бы распяли Эжена Крамера! — кричит девушка в очках, и голос у нее делается хриплым, как лай. — Потому что он увел за собой всех настоящих людей! В прекрасный новый Мир-коммуну! А у вас на задворках осталась всякая шваль и гниль!.. И еще хватает наглости приползать к нам и чего-то доказывать!!!

— Я не доказывала, — возражаю неслышно, сама не разбирая своих слов. — Я думала… дом-беседа…

— Ты сказал, что мне той штукой член натерло! — орет веснушчатый Игару. — Ты! Мне! Это! Сказал! А ну повтори!

— С ваших задворок!!!

Она истошно вопит, перекрикивая всех вокруг, брызги слюны достигают моего лица, я вскакиваю, отшатываюсь, ищу глазами внезапно потерянного Игара, среди тотального абсурда понимая единственно, что ничего тут уже не доказать, не объяснить, что надо бежать, бежать отсюда немедленно, взявшись за руки… Нет, уже нет — только отбиваться спина к спине, драться отчаянно, до последнего…

Но я не вижу его.

Я нигде его не вижу! — я тут совершенно одна, среди злобных, безумных, орущих, потрясающих кулаками, тянущих скрюченные пальцы-когти; ощущаю всей кожей, всей собой зазор последнего мгновения, перед тем как они набросятся все разом, бить, топтать и рвать в клочья. В этот миг могло бы вклиниться чье-то вмешательство, молниеносно-быстрое, наше единственное подобие шанса на спасение… нет. Это же мир-коммуна, тут у всех одно общее время.

Последнее, что успеваю себе придумать: хронос. Случайные вспышки звездной пыли по неплотно установленным границам, а внутри тишина, одиночество и цветы. Мой плотный непроницаемый хронос, моя оболочка, моя кожа, мое личное пространство и время, и там, внутри, только и возможно выжить и жить.

— Да нет, я, в общем, спокойно убиваю героев. Это ведь не авторский произвол, но и тем более не какая-то кокетливая неожиданность. Это логика текста, это жизнь.

(Из последнего интервью Андрея Марковича)

Арна стояла у ресепшна, договаривалась насчет номера. Облокотившись о стойку и чуть-чуть изогнувшись, так что джинсовые шорты обрисовывали ее сзади и все пялились, — а ведь она совсем маленького роста, ей вовсе не нужно изгибаться, подумал Богдан… Она специально так стояла, дразнила, и вовсе не факт, что меня. Ее фигурка многократно отражалась в несметных зеркалах вокруг.

И почему это мы вдруг останавливаемся в таком понтовом отеле?