Свое время - Страница 128

128

Надо было шикнуть: Машенька читала, и хотелось слушать ее, и всего лишь второй ряд, любые разговоры доносятся до сцены… Но Вере, как всегда, не хватило решимости, или помешала деликатность — да какая разница, как ни назови… Ответила одними губами:

— Все хорошо, Жора.

У меня все хорошо. Жизнь продолжается, вот, выбралась же я сегодня на поэтические чтения, слушаю хорошие стихи, а после буду общаться с давным-давно знакомыми, но от этого не менее интересными, близкими и родными людьми… Вон, меня даже попросили почитать. Только смысл?.. мои старые стихи все знают, а многие, Миша Красоткин точно, и помнят наизусть. Читать нужно из нового… Ничего, как-нибудь потом.

— Ты веришь, что это он?

Скуркис был настроен поговорить; ну да, мы с ним давно не виделись, с самого фестиваля, и если я не отвечу, может показаться, будто я до сих пор обижаюсь, боже мой, если б он только знал, насколько это неважно, какая несусветная ерунда… И не вставать же посреди Машиного выступления, не выходить же в холл.

— Кто?

— Андрей. Подготовил тот взрыв, — Скуркис покосился на сцену и придвинулся ближе, голова к голове. — Ты же там еще оставалась, это мы сорвались в воскресенье… И даже видела, мне рассказывали… правда?

— Издалека. Не знаю…

Его дыхание щекотнуло шею; Вера отодвинулась непроизвольно, чуть-чуть, на пару сантиметров. Машенька сделала паузу между стихами, и мелькнула абсолютная тишина, тут же все свои, а своим известно, что аплодировать поэту можно, только провожая его со сцены. И полубеззвучное «не знаю» как раз попало в эту тишину, как неудобно, особенно перед Мишей, вот он выразительно глянул в нашу сторону, ну нельзя же так…

Машенька начала читать следующее стихотворение, Красоткин отвернулся, а Скуркис снова зашептал:

— Никогда не знаешь. Молодой, успешный, семья, дети, книги… Но это же все внешнее. А под спудом скрывается такое… не дай бог выпустить наружу. И ведь с каждым из нас, творческих людей, может случиться — в любой момент. Никто не застрахован, никто…

Он еще что-то говорил, втолковывал страстным полушепотом, и ему уже не нужна была реакция и обратная связь, самодостаточному в своем монологе, и Вера отключилась с его звуковой дорожки, как всегда умела делать, сосредоточилась на сцене. Вслушивалась в чеканные музыкальные строчки, и это было так хорошо, так созвучно и близко, что казалось, вот-вот — и пробьются, прорастут, наконец, и мои новые стихи.

Берштейн предлагал авторский вечер в один из своих четвергов после Нового года, и надо согласиться, пересилив страх и желание спрятаться ото всех, недостойное, неумолимое. Вот прямо сейчас, после всего — подойти и сказать, что я согласна… До Нового года осталось не так много времени.

Скуркис снова о чем-то спросил, она не услышала — только уловила восходящую интонацию. Кивнула:

— Да, Жора.

— Буду рад видеть.

Машенька закончила читать, и все зааплодировали вслед за Мишей, первым приложившим ладонь к ладони. Скуркис встал, не переставая аплодировать, сделал Вере и всем остальным прощальный жест ладонью и вильнул в боковую дверь. А я, кажется, что-то ему пообещала, наверное, прийти куда-нибудь, где он будет читать. Уточню у того же Красоткина, он знает все обо всех, и приду, конечно же, приду. Если ходить везде, куда зовут, на все четверги и субботы, презентации и вечера, перфомансы и фестивали, то время улетает легко и незаметно, словно нанизанные друг на друга знакомые стихотворные строчки, не успеваешь оглянуться…

Как быстро уходит время.

О последствиях я вообще не думал… Не рассматривал такую возможность. Это была моя ошибка. Непростительная ошибка…

(Из допроса подозреваемого Марковича А.И.)

Меня зовут Гром.

Я — спецохранец, как и вы. Я провел двадцать лет на Окружности, и это были быстрые, стремительные годы. Мы вместе охраняли Мир-коммуну, не зная, что нас обманывают, что наши жизни бросают в огонь ради того, чтобы кто-то мог сидеть в безопасности внутри своего хроноса, бесконечно продлевая свое никчемное время и выбрасывая наружу лживые лозунги. Вы знаете, о ком я говорю, все мы с детства повторяли его имя… Правильно, Эжен Крамер. Он мог бы и дальше обманывать коммуналов, уверенных, будто живут в общности и счастье, а на самом деле обреченных на медленное праздное прозябание. Но не нас. Не бойцов спецохраны, элиту рабочего времени.

Мир-коммуна обязан нам всем. Этот мир принадлежит нам по праву — и не только он. Вы знаете, что я имею в виду. Я говорю о задворках.

Все вы, наверное, слышали: там, на задворках, у каждого — свое время. Но вы не знаете, что это значит. А это означает только одно: трусость. Там каждый боится жизни, забивается в скорлупу хроноса и замедляется, замедляется донельзя, надеясь обмануть смерть. Так делал Крамер, и ему это не помогло. Не поможет и им. Никому.

Мы придем, как друзья. Мы расколем их скорлупу, разорвем хроносы, мы предложим им самое ценное, что у нас есть — наше единство, наше рабочее время. Те, кому хватит смелости, несомненно, вольются в наши ряды. А остальным достанется по заслугам, и это справедливо.

Меня зовут Гром, и вы должны мне верить. Я никогда не предам вас, не замедлюсь, не спрячусь в хроноскорлупу. Я — в одном времени с вами. В нашем рабочем времени!

Мы с вами построим новый мир. Мир, где наше время будет лететь свободно и быстро, и жизнь каждого, кто силен и смел, кто не боится времени, станет прекрасной и наполненной смыслом, мгновенной и яркой, словно факел на ветру. Так будет! — это обещаю вам я. Меня зовут Гром.

128