Свое время - Страница 127

127

Богдан пожал плечами:

— Не знаю.

Мимо промчались пацаны с параллельного потока, человек шесть, Леське пришлось посторониться, пропуская их, буквально вжаться в стену, и Богдан машинально подступил к ней: заслонить, загородить собой, а то ведь эти кони запросто собьют с ног. Вдохнул ее духи, знакомый травяной запах.

— Приходи, — сказала она. Совсем близко.

Он отступил на шаг назад, запоздало подумав, что надо было пройти на кафедру вслед за теми парнями, попрощавшись на ходу. Он теперь все время опаздывал, не успевал, тормозил. И затягивалась пауза, и надо было что-то ответить — что?..

— Кстати, — сказала Леська, — мы хотели еще Арну пригласить… Если она сможет, конечно. Спроси, а?

И стало все понятно, неинтересно, скучно, как всегда.

— Она во Франции сейчас, — ответил Богдан. — Кажется. …Лесь, я побежал, прости. Нет времени.

— Да, много отвлекался. Конечно, это нервирует. Я ведь исходил из предпосылки, что оно есть у каждого, в той или иной степени — свое время.

(Из допроса подозреваемого Марковича А.И.)

Они мельтешат, и суетятся, и торопятся, и мешают друг другу; я не успеваю не только считывать ленты, но и отслеживать пульсацию эквосхемы, конвульсивной, агонизирующей. От картинки на панели рябит в глазах, и медицинская программа отключает изображение. Теперь я еще и слеп; наивная превентивная мера, призванная отсрочить настоящую слепоту. Хотя какое это, по большому счету, имеет значение.

Нащупываю сенсор под ладонью, пытаюсь задать команду. Двумя пальцами практически невозможно набрать нужную комбинацию; а еще накануне у меня работала вся кисть. Я теперь живу настолько медленно, что меня обгоняет даже моя собственная смерть.

А от жизни, от всего, что происходит там, вовне, за пределами моего хроноса, напичканного высокотехнологичным медоборудованием (на это у меня, слава богу, хватает экво, и потому можно позволить себе роскошь умереть дома), я отстаю, безнадежно отстаю, и уже никак не могу ни на что повлиять. А они мечутся, спешат, гонят сломя голову свое время, ни черта не понимают и не могут договориться. Кажется, они там даже не пришли к единому решению прекратить энергофинансирование плебс-квартала. Еще надеются, что обойдется. Малой кровью, подачкой, прибавкой экводотаций, как-нибудь… Тьфу.

Они не были там, не видели и не могут себе представить. Неправда, что наши страхи опережают объективную реальность. Страх завязан на воображение, а в этой сфере все мы склонны себе льстить. Не говоря уже о социальных страхах, которые столь же убоги, как и усредненная фантазия. В глубине нашей коллективной, сведенной к общему знаменателю души мы презираем плебс-квартал, а потому наша привычная фобия не отражает и сотой доли реального положения дел.

Я видел моего мертвого мальчика, и я знаю. А больше не знает никто. И что самое страшное, не хочет знать.

Я, парализованный старик во власти медицинских программ, ничего не могу. Но и все они тоже не могут — засевшие по сотам своих хроносов, неспособные хоть как-то скоординироваться и хоть что-то совместно решить, я уже молчу о предпринять. Или даже по-настоящему испугаться, сообразив наконец, как легко перебить нас поодиночке.

Немеющий палец все-таки попадает на нужный сенсор, и панель постепенно светлеет, и Паютка смотрит с самого краю преданными круглыми глазами. Она единственная никуда не спешит.

А я обязан вникнуть, отследить, понять, все ли уже потеряно или еще можно попытаться что-нибудь спасти. Существует ли он еще, мой бестолковый, мечущийся в панике, беспомощный и бесконечно наивный мир-задворки, — или вот уже сейчас высадят с ноги шлюз за моей спиной, разорвав ко всем чертям слишком тонкую материю хроноса вместе с хлипкой иллюзией безопасности и химерой своего времени?..

Но по-настоящему я боюсь не этого.

Я, чей изношенный организм сдал и сдался, не выдержав дикого перепада хроноускорений и хронозамедлений, начал отказывать система за системой, функция за функцией, — прекрасно понимаю, несмотря на все уверения рекламных проспектов конкурирующих клиник, что никаких энергофинансов мира не хватит, чтобы все это вернуть; максимум поддерживать искусственно, и то до определенного предела. И боюсь, панически боюсь (Карл у Клары, числа Фибоначчи, десять заповедей, шесть инертных газов, закон Ома!..), что вслед за пищеварением и сердечной деятельностью, осязанием и слухом, остротой зрения и прохождением нервных импульсов через спинной мозг — посыплется, деградирует и перестанет существовать самое главное: память, интеллект, личность.

Слишком поздно. А время не имеет обратного хода.

Оно уже почти кончилось, мое время.

— Что вы, никаких сообщников. Писатель — одинокий волк. Других людей с их возможностями я привык просто использовать. Не спрашивая согласия. Естественно, такая стратегия неизбежно приводит к тому, что точно так же, не спрашивая, используют и тебя самого. Но об этом мне нечего вам сказать.

(Из допроса подозреваемого Марковича А.И.)

— Почитаешь? — спросил полушепотом Скуркис, присаживаясь в соседнее кресло, крайнее в ряду.

Вера молча помотала головой. Скуркис показал скрещенные руки, и Миша Красоткин, стоявший сбоку возле сцены, встречно кивнул.

Читала Машенька. Что-то новое, по крайней мере Вера этого раньше не слышала, и хорошее, сильное, как и все у нее. И Миша, обменявшись организационными знаками со Скуркисом, снова повернулся к сцене и слушал, чуть запрокинув голову.

— Как ты вообще? — прошептал над ухом Скуркис.

127