Свое время - Страница 49

А вода оказалась жутко холодная — до ледяного ожога, до перехвата дыхания. Богдан отчаянно заколотил руками и ногами, и пришло иррациональное тепло, и драйв во всем теле, и острое, невозможное счастье. И поймав этот кайф, пульс и нерв живого и вечного моря — правда, оно же было и будет всегда, а значит, сильнее чьего бы то ни было времени! — он поплыл спокойно и сильно, широко загребая и не совершая лишних движений. Лицо то погружалось в воду, и тогда он видел сквозь изумрудно-зеленую толщу темные камни на дне, то оказывалось над ее поверхностью, где ничего не получалось разглядеть в слепящем мельтешении солнца в каплях на ресницах. И не надо. Он просто плыл, наслаждался и не собирался скоро возвращаться.

Конечно, он опять подвис и отстал, выпал из стремительного потока ее, Арниного, времени — но не особенно жалел об этом.

Когда Богдан вышел на берег, чуть пошатываясь от блаженного жара и правильной слабости в коленях, Арны не было видно. Ни ее самой, ни вещей; Богдан в панике огляделся — горизонт с обеих сторон конкретно обрубали волнорезы — и вдруг услышал:

Если тебе показать чего,

Если не струсишь и не…

Подхватив с гальки свою одежду и в последний момент книгу Марковича, ринулся на голос.

На соседнем пляже сидели кружком дети, вернее, подростки лет тринадцати-четырнадцати, все в одинаковых зеленых курточках, очень похожих на Арнину, только немного другого оттенка. Все равно, она, сидящая по-турецки в общем кругу, почти не выделялась среди них. Разве что тем, что была центром, магнитной точкой притяжения всех взглядов, внимательных, внимающих, восхищенных.

Он и сам заслушался.

— А вы тоже поэт?

Богдан не понял, что это к нему, потому что в тот самый миг увидел чуть поодаль разложенную сушиться на гальке зеленую маечку, а значит, у Арны под ветровкой… Только тут сообразил, что отзвучавшие только что стихи — те же самые, что и тогда, и мимолетно вспомнил Леську (ну и Леська, ну и что), и удивился: эти строчки воспринялись теперь совершенно иначе, без тени той прежней непристойности, а скорее озорным и азартным вызовом, и вообще они, кажется, совсем про другое… И покраснел, и разозлился на себя, и резко, враждебно повернулся к девушке, шепотом повторившей вопрос.

На девушке была такая же, только желтая куртка, джинсы, разноцветный галстук и бейджик, из которого следовало, что ее зовут Оля.

— Дети обожают Арну, — сказала Оля смущенно, и стало понятно, что она сама ее обожает.

Богдан хмыкнул.

— Идемте с нами, — предложила она. — А то прогулка, по идее, кончилась, у нас обед уже… И другие отряды, думаю, тоже захотят послушать.

И тут же они сели обедать в лагерной столовой, среди массы разновозрастных детей в зеленой и синей форме. Кормили вкусно: макаронами с кетчупом и огромной, прямоугольной, нарезаемой ломтями пиццей — у нас день итальянской кухни! — и Арна, уплетая за обе щеки, подмигивала Богдану через стол (насчет обеда он действительно беспокоился всю дорогу), а затем, когда все еще ели, вскочила на стул и начала читать незнакомые стихи, через слово по-итальянски. Возможно, поэтому он опять ничего не понял.

Оля познакомила их с мрачным бородатым дядькой, и услышав имя Арны, он тут же перестал быть мрачным и прокатил их по громадному парку на своей, наверное, единственной здесь машине — до амфитеатра под открытым небом, уже битком набитого детьми в курточках разных цветов. Арна по-деловому болтала со звукооператором, пощелкивала ногтем по микрофону, а затем оказалась на полукруглой сцене, Богдан снова не отследил, как именно. Дети скандировали ее имя и после каждого стиха взрывались воплями и аплодисментами. И дело не в том, вдруг дошло до Богдана, что они, в отличие от него, понимали. Просто она такая… такая…

— Приедем с «Кадаврами», не вопрос, — говорила Арна, когда они с бородатым и еще несколькими дядьками сидели в номере гостиницы, фантастическим образом прилепившейся к отвесной скале. — У нас с первого турне, я вас попробую втулить в маршрут. Под патронатом Минкульта, они будут только счастливы, я думаю. У вас тут здорово!

— Не то слово, Арночка! Это лучшее место на земле. Жаль, что вы сегодня улетаете, если б у вас было время, я бы вам показал…

— Время у меня есть всегда!

Она сидела между двумя здоровенными мужиками, постепенно сползавшимися, как геологические плиты, и смеялась, и болтала, и ей было хорошо. А он, Богдан, просто случайно оказался рядом, пассажиром на чужой запредельной скорости, и было бы смешно предъявлять какие-то права и пытаться на что-либо повлиять. Он отставил рюмку — наливали тут мутную гадость, несмотря на живописность бутыли, оплетенной лозой, — и вышел на балкон.

Впереди было только море, сверкающее нестерпимо, и пришлось довольно сильно перегнуться через парапет, чтобы увидеть далеко-далеко внизу изумрудную с белым кайму, обнимающую остроконечные камни. С такого балкона хорошо кончать с собой… Или все-таки по параболе попадешь на глубокое?

Его шлепнули пониже спины, и Богдан чуть было не полетел вниз головой, проверяя гипотезу. Взвился и возмущенно обернулся Арне навстречу.

— Нам предлагают экскурсию, — сказала она. — По территории, по всем лагерям!

Как будто ей было нужно его одобрение. Богдан хотел огрызнуться, но не успел придумать ничего достаточно язвительного, как вдруг она подмигнула и добавила звонким шепотом:

— Но у меня есть предложение получше. Смоемся от них?

Богдан оглянулся к пропасти, но Арна засмеялась, взяла его за руку и потащила в номер, мимо бухающих за журнальным столиком мужиков — бородатый как раз наливал, неторопливо, как в замедленной съемке, мутноватым столбиком дрожала в воздухе струйка из оплетенной бутыли, — подхватила с тумбочки в прихожей свою сумку, Богданову куртку, книгу и выскользнула вместе с ним в коридор. Они побежали вниз по нескончаемой винтовой лестнице, и Богдан чувствовал себя точь-в-точь как в детстве, когда по примеру одной дурацкой телерекламы прицепился на роликах сзади к трамваю.